 70 лет назад была снята блокада Ленинграда
Этот город фюрер хотел стереть с лица земли. 900 дней и ночей длилась навсегда вошедшая в историю человечества блокада Ленинграда. Существование в гитлеровском кольце — неоспоримый символ мужества горожан (ниже публикуются малоизвестные факты блокадной эпопеи).
От голода, холода, бомбежек и репрессий погибли почти миллион человек, но город не сдался. Дорогой ценой, ценой неслыханных испытаний. Настолько неслыханных, что правда о блокаде еще долго была закрыта цензурой .
Одним из несомненных героев, знаковых, стал прославленный ученый, директор Эрмитажа академик Иосиф Орбели. В значительной степени именно благодаря его усилиям и воле были спасены сокровища этого музея. Вот строчки из воспоминаний И.Орбели: “В тиши и мраке глубокого бомбоубежища Эрмитажа мы думали о возможно лучшем обеспечении целости многих тысяч памятников искусства, перенесенных из музея в более укрытые части громадного музея. Постоянно думалось и о тех бесчисленных сокровищах, которые были отправлены в тыл...” Ни на день не покинули осажденный город врачи, бесстрашные сестры Лалаянц. Любимец балтийских летчиков, дважды Герой Советского Союза Нельсон Степанян принимал участие в многочисленных боях под Ленинградом...
В Петербурге отмечают великую дату. Это дата величия человеческого духа, духа советских людей, сокрушивших фашизм.
НА ФРОНТ С ГОЛЫМИ РУКАМИ
Ленинградский плакат осени 1941-го: “Товарищ! Вступай в ряды народного ополчения. Винтовку добудешь в бою”. Так, с голыми руками, шел на фронт знаменитый Ижорский батальон. В 1941-м на 30 ополченцев — 1 винтовка. В ополчение шли тысячами — в искреннем порыве защитить родную страну, родной город: “Прошу направить меня добровольцем на фронт. Нельзя оставаться равнодушным и смотреть на зарвавшегося врага так просто. Он коварный и лезет вперед. А потому прошу не оставлять моей просьбы: Клич вождя и отца товарища Сталина зовет вперед. Я не жалею своей жизни за Родину, за Сталина. Пятое июля 1941 года”...
Поначалу создание народного ополчения не было разрешено. Власти считали, что нельзя сеять панику. Войну, по расчетам наших военных стратегов, должна была закончить в течение нескольких месяцев действующая армия. Расчеты не оправдались, ополчение потребовалось. К тому времени, как Кремль дал свое разрешение, в Ленинграде уже были сформированы три ополченческие бригады. Но об этом не разрешалось говорить.
“ЗЕМЛИ НЕТ — МЫ ИДЕМ ПО ТЕЛАМ”
Кольцо вокруг города замкнулось 8 сентября 1941 года. В Ставку Главнокомандующего об этом не докладывали почти две недели. Боялись. Считали, что быстро прорвут кольцо и доложат Сталину об успешном дезавуировании фашистской провокации. Гитлеровцы шли с катастрофической быстротой, но паники в городе не было. Эвакуироваться поначалу никто не стремился. Об этом сообщали Сталину — как о свидетельстве патриотизма и веры в силу партии и ее военного гения.
Все знают о “прочной обороне и позиционной войне”, о трех линиях обороны вокруг Ленинграда и о Пулковских высотах... И практически ничего — о безуспешных попытках разомкнуть кольцо немецких войск.
Первая попытка была предпринята еще в сентябре 41-го. Второй ударной армии было приказано прорвать блокаду в районе Мги. План “спецоперации” наметили впопыхах. Во второй ударной практически не было дальнобойных орудий и боеприпасов. Командовать армией вместо заболевшего командарма Клыкова Сталин назначил генерала-предателя Власова. Более 60 тысяч человек попали в окружение. Приказ Ставки: рассредоточиться и выйти к своим. Как могли десятки тысяч безоружных, голодных (рацион бойца составлял 50 граммов хлеба, ели лягушек и кору) солдат “рассеяться” и пройти сквозь плотно наступающие вражеские войска?! “Под ногами началось какое-то месиво, как густое болото. Я был уже в полузабытьи и не смотрел вниз. А когда взглянул под ноги, увидел — земли нет, мы идем по телам”, — это воспоминания бойца второй ударной. Фашистские сводки информируют, что в районе Мясного Бора пришлось создать госпиталь для солдат вермахта, сотнями терявших рассудок.
СВОДКИ НАСТРОЕНИЙ
Страшнее, чем бомбежки и артобстрелы в то время оказался голод, который косил людей тысячами.
".... Впереди меня стоял мальчик, лет девяти, может быть. Он был затянут каким-то платком, потом одеялом ватным был затянут, мальчик стоял промерзший. Холодно. Часть народа ушла, часть сменили другие, а мальчик не уходил. Я спрашиваю этого мальчишку: „А ты чего же не пойдешь погреться?“ А он: „Все равно дома холодно“. Я говорю: „Что же ты, один живешь?“ — „Да нет, с мамкой“. — „Так что же, мамка не может пойти?“ — „Да нет, не может. Она мертвая“. Я говорю: „Как мертвая?!“ — „Мамка умерла, жалко ведь ее. Теперь-то я догадался. Я ее теперь только на день кладу в постель, а ночью ставлю к печке. Она все равно мертвая. А то холодно от нее“.
"Блокадная книга" Алесь Адамович, Даниил Гранин
"Блокадная книга" Алеся Адамовича и Даниила Гранина. Я купил ее когда-то в лучшем питерском букинисте на Литейном. Книга не настольная, но всегда на виду. Скромная серая обложка с черными буквами хранит под собой живой, страшный, великий документ, собравший воспоминания очевидцев, переживших блокаду Ленинграда, и самих авторов, ставших участниками тех событий. Читать ее тяжело, но хотелось бы, чтобы это сделал каждый...
Из интервью с Данилом Граниным:
"— Во время блокады мародеров расстреливали на месте, но также, я знаю, без суда и следствия пускали в расход людоедов. Можно ли осуждать этих обезумевших от голода, утративших человеческий облик несчастных, которых язык не поворачивается назвать людьми, и насколько часты были случаи, когда за неимением другой пищи ели себе подобных?
— Голод, я вам скажу, сдерживающих преград лишает: исчезает мораль, уходят нравственные запреты. Голод — это невероятное чувство, не отпускающее ни на миг, но, к удивлению моему и Адамовича, работая над этой книгой, мы поняли: Ленинград не расчеловечился, и это чудо! Да, людоедство имело место...
— ...ели детей?
— Были и вещи похуже.
— Хм, а что может быть хуже? Ну, например?
— Даже не хочу говорить... (Пауза). Представьте, что одного собственного ребенка скармливали другому, а было и то, о чем мы так и не написали. Никто ничего не запрещал, но... Не могли мы...
— Был какой-то удивительный случай выживания в блокаду, потрясший вас до глубины души?
— Да, мать кормила детей своей кровью, надрезая себе вены".
«…В каждой квартире покойники лежали. И мы ничего не боялись. Раньше разве вы пойдете? Ведь неприятно, когда покойники… Вот у нас семья вымерла, так они и лежали. И когда уж убрали в сарай!» (М.Я.Бабич)
«У дистрофиков нет страха. У Академии художеств на спуске к Неве сбрасывали трупы. Я спокойно перелезала через эту гору трупов… Казалось бы, чем слабее, человек, тем ему страшнее, ан нет, страх исчез. Что было бы со мною, если бы это в мирное время, — умерла бы, от ужаса. И сейчас ведь: нет света на лестнице — боюсь. Как только люди поели — страх появился» (Нина Ильинична Лакша).
Павел Филиппович Губчевский, научный сотрудник Эрмитажа:
- Какой вид имели залы?
- Пустые рамы! Это было мудрое распоряжение Орбели: все рамы оставить на месте. Благодаря этому Эрмитаж восстановил свою экспозицию через восемнадцать дней после возвращения картин из эвакуации! А в войну они так и висели, пустые глазницы-рамы, по которым я провел несколько экскурсий.
- По пустым рамам?
- По пустым рамам.
Безвестный Прохожий — пример массового альтруизма блокады.
Он обнажался в крайние дни, в крайних обстоятельствах, но тем доподлинней его природа.
Сколько их было – безвестных прохожих! Они исчезали, вернув человеку жизнь; оттащив от смертельного края, исчезали бесследно, даже облик их не успевал отпечататься в мерклом сознании. Казалось, что им, безвестным прохожим,– у них не было никаких обязательств, ни родственных чувств, они не ждали ни славы, ни оплаты. Сострадание? Но кругом была смерть, и мимо трупов шли равнодушно, удивляясь своей очерствелости.
Большинство говорит про себя: смерть самых близких, дорогих людей не доходила до сердца, срабатывала какая-то защитная система в организме, ничто не воспринималось, не было сил отозваться на горе.
Блокадную квартиру нельзя изобразить ни в одном музее, ни в каком макете или панораме, так же как нельзя изобразить мороз, тоску, голод…
Сами блокадники, вспоминая, отмечают разбитые окна, распиленную на дрова мебель — наиболее резкое, необычное. Но тогда по-настоящему вид квартиры поражал лишь детей и приезжих, пришедших с фронта. Как это было, например, с Владимиром Яковлевичем Александровым:
«— Вы стучите долго-долго — ничего не слышно. И у вас уже полное впечатление, что там все умерли. Потом начинается какое-то шарканье, открывается дверь. В квартире, где температура равна температуре окружающей среды, появляется замотанное бог знает во что существо. Вы вручаете ему пакетик с какими-нибудь сухарями, галетами или чем-нибудь еще. И что поражало? Отсутствие эмоционального всплеска.
— И даже если продукты?
— Даже продукты. Ведь у многих голодающих уже была атрофия аппетита».
Врач больницы:
- Помню, привезли ребят-близнецов… Вот родители прислали им маленькую передачу: три печеньица и три конфетки. Сонечка и Сереженька — так звали этих ребятишек. Мальчик себе и ей дал по печенью, потом печенье поделили пополам.
Остаются крошки, он отдает крошки сестричке. А сестричка бросает ему такую фразу: «Сереженька, мужчинам тяжело переносить войну, эти крошки съешь ты». Им было по три года.
— Три года?!
— Они едва говорили, да, три года, такие крошки! Причем девочку потом забрали, а мальчик остался. Не знаю, выжили они или нет…»
Амплитуда страстей человеческих в блокаду возросла чрезвычайно — от падений самых тягостных до наивысших проявлений сознания, любви, преданности.
«…В числе детей, с которыми я уезжала, был мальчик нашей сотрудницы — Игорь, очаровательный мальчик, красавец. Мать его очень нежно, со страшной любовью опекала. Еще в первой эвакуации говорила: «Мария Васильевна, вы тоже давайте своим деткам козье молоко. Я Игорю беру козье молоко». А мои дети помещались даже в другом бараке, и я им старалась ничего не уделять, ни грамма сверх положенного. А потом этот Игорь потерял карточки. И вот уже в апреле месяце я иду как-то мимо Елисеевского магазина (тут уже стали на солнышко выползать дистрофики) и вижу — сидит мальчик, страшный, отечный скелетик. «Игорь? Что с тобой?» — говорю. «Мария Васильевна, мама меня выгнала. Мама мне сказала, что она мне больше ни куска хлеба не даст». — «Как же так? Не может этого быть!» Он был в тяжелом состоянии. Мы еле взобрались с ним на мой пятый этаж, я его еле втащила. Мои дети к этому времени уже ходили в детский сад и еще держались. Он был так страшен, так жалок! И все время говорил: «Я маму не осуждаю. Она поступает правильно. Это я виноват, это я потерял свою карточку». — «Я тебя, говорю, устрою в школу» (которая должна была открыться). А мой сын шепчет: «Мама, дай ему то, что я принес из детского сада».
Я накормила его и пошла с ним на улицу Чехова. Входим. В комнате страшная грязь. Лежит эта дистрофировавшаяся, всклокоченная женщина. Увидев сына, она сразу закричала: «Игорь, я тебе не дам ни куска хлеба. Уходи вон!» В комнате смрад, грязь, темнота. Я говорю: «Что вы делаете?! Ведь осталось всего каких-нибудь три-четыре дня, — он пойдет в школу, поправится». — «Ничего! Вот вы стоите на ногах, а я не стою. Ничего ему не дам! Я лежу, я голодная…» Вот такое превращение из нежной матери в такого зверя! Но Игорь не ушел. Он остался у нее, а потом я узнала, что он умер.
Через несколько лет я встретила ее. Она была цветущей, уже здоровой. Она увидела меня, бросилась ко мне, закричала: «Что я наделала!» Я ей сказала: «Ну что же теперь говорить об этом!» — «Нет, я больше не могу. Все мысли о нем». Через некоторое время она покончила с собой».
Судьба животных блокадного Ленинграда — это тоже часть трагедии города. Человеческая трагедия. А иначе не объяснишь, почему не один и не два, а едва ли не каждый десятый блокадник помнит, рассказывает о гибели от бомбы слона в зоопарке.
Жители блокадного Ленинграда со своими питомцами
Многие, очень многие помнят блокадный Ленинград через вот это состояние: особенно неуютно, жутко человеку и он ближе к гибели, исчезновению от того, что исчезли коты, собаки, даже птицы!..
«Внизу, под нами, в квартире покойного президента, упорно борются за жизнь четыре женщины — три его дочери и внучка, — фиксирует Г.А.Князев. — До сих пор жив и их кот, которого они вытаскивали спасать в каждую тревогу.
На днях к ним зашел знакомый, студент. Увидел кота и умолял отдать его ему. Пристал прямо: «Отдайте, отдайте». Еле-еле от него отвязались. И глаза у него загорелись. Бедные женщины даже испугались. Теперь обеспокоены тем, что он проберется к ним и украдет их кота.
О любящее женское сердце! Лишила судьба естественного материнства студентку Нехорошеву, и она носится, как с ребенком, с котом, Лосева носится со своей собакой. Вот два экземпляра этих пород на моем радиусе. Все остальные давно съедены!»
А.П.Гришкевич записал 13 марта в своем дневнике:
«В одном из детских домов Куйбышевского района произошел следующий случай. 12 марта весь персонал собрался в комнате мальчиков, чтобы посмотреть драку двух детей. Как затем выяснилось, она была затеяна ими по «принципиальному мальчишескому вопросу». И до этого были «схватки», но только словесные и из-за хлеба».
Завдомом тов. Васильева говорит: «Это самый отрадный факт в течение последних шести месяцев. Сначала дети лежали, затем стали спорить, после встали с кроватей, а сейчас — невиданное дело — дерутся. Раньше бы меня за подобный случай сняли с работы, сейчас же мы, воспитатели, стояли, глядя на драку, и радовались. Ожил, значит, наш маленький народ».
В хирургическом отделении Городской детской больницы имени доктора Раухфуса, Новый год 1941/42 г.
А за грифом "Секретно" просто цифра. 1093695. Столько трупов захоронено с 1 июля 1941 года по 1 июля 1942 года городским Управлением предприятиями коммунального обслуживания города Ленинграда. За 365 дней.
Документ с грифом «Секретно» датирован 5 апреля 1943 года и называется«Из отчета городского Управления предприятиями коммунального обслуживания по работе за год войны с июля 1941 по июль 1942 г. Раздел «Похоронное дело». Что же секретилось в этом документе?
С июня по август 1941 года город страдал от бомбардировок и артобстрелов. Со второй половины августа 1941 года началась блокада города. Уже в ноябре были введены карточки – по рабочей выдавалось 250 и по служащей 125 граммов хлеба на человека в сутки. До декабря население еще держалось, но уже с декабря смертность начала стремительно возрастать. Город стал вымирать. Могильщики умирали, как все. Начинался коллапс похоронной службы. Город зарастал трупами. Надвигалась трагедия. Она и секретилась.
Остававшиеся в живых уже не имели ни сил, ни возможности хоронить своих покойников. В отчете говорится, что с середины декабря 1941 на кладбищах наблюдалось массовое подкидывание покойников. Работники не успевали хоронить сотни и сотни трупов в траншеях и ямах кладбищ. Если в декабре трупы еще как-то транспортировались на кладбища, то уже в январе их стали подкидывать к больницам, поликлиникам, выбрасывать на лестницы, во дворы. Предприятия и организации тайком грузовиками вывозили трупы на близлежащие к кладбищам улицы.
Решить проблему только силами работников коммунального хозяйства становилось невозможным. Доклад отмечает, что в январе началось самое худшее – людоедство. Охранять кладбища было некому. С кладбищ началось массовое похищение частей разрубаемых тут же на месте трупов, причем особое пристрастие отмечалось к детским трупам. На кладбищах находили черепа, из которых были извлечены мозги, на Серафимовском кладбище находили покойников, от которых оставались только головы и ступни. Еврейское кладбище больше походило на мясобойню. Трупы похищались и использовались в пищу с улиц, с кладбищ, из квартир. Никогда не простим этого людоедства фашизму! И внукам своим заповедаем.
Вопросом погребения было поручено заняться МПВО и войскам НКВД. Знаменитое Пискаревское кладбище было поручено 4 полку НКВД. Подрывников и копальщиков, грузчиков приравняли к фронтовикам. Они получали пайку водки. Водителям грузовиков за каждую вторую и последующую ходку выдавали дополнительно по 100 г хлеба и 100 г водки или вина. Были установлены нормы погрузки на каждую автомашину в зависимости от тоннажа: на пятитонку – 100 трупов, на трехтонку – 60, на полуторку 40. С 16 декабря по 1 июня 1942 года на Пискаревке было похоронено в траншеях 372 тысячи человек.
Отчет говорит об особенно тяжелых условиях, сложившихся в г. Колпино ввиду непосредственной его близости к линии фронта. Облисполком разрешил городу Колпино сжигать трупы в термических печах Ижорского завода. Затем и сам Ленинград перенял опыт колпинцев. Людей стали сжигать на кирпичном заводе. Процесс механизировали вагонетками. 16 марта 1942 года впервые было кремировано 250 трупов, а уже 18 апреля только за сутки в двух печах уже кремировалось по 1432 трупа.
С наступлением весны и таяния снега стали появляться «подснежники». Чьи-то руки высовывались из-под снега и молили о предании земле, в оттаявших глазницах лужицы талой воды отражали равнодушное питерское солнце. Просыхали волосы покойников и шевелились на весеннем ветру. А истощенные дистрофики тянулись туда, поближе к бомбам, к линии фронта, к Колпино. Под обстрелом рыться в картофельных полях, ища гнилую случайную картошку. Надвигалась катастрофа эпидемий.
До наступления тепла трупы было необходимо кремировать во избежание эпидемий. Город успешно справился с этой задачей, и к лету 1942 года непогребенные тела уже практически в городе не встречались. Отдельные случаи массового скопления трупов все же имели место. После эвакуации Эрмитажа в подвалах здания было обнаружено 109 тел. Это были умершие сотрудники Эрмитажа, которых администрация складывала в подвалы музея. Гуляя по роскошным залам и любуясь совершенством сокровищ Эрмитажа, помните об этих подвалах.
Вот такой жуткий факт приводится в документе: «особо серьезное внимание при проведении летних работ следует обратить на провалы братских могил. Санврачи города предполагают, что из траншей могут забить фонтаны массы разлагающихся тел». Фонтаны. Подобного опыту Ленинграда массового захоронения не знала история. Никогда и нигде в мире.
Работники коммунальных служб проявляли героизм, сопоставимый только с подвигами на поле боя. Город избежал эпидемий. Многие могильщики умирали на дне выкопанных ими траншей и могил. Не имея сил опустить покойника в могилу, они падали туда сами и умирали. (Где мой 4 полк НКВД? Кто из вас дожил до лета?) Никто к таким размерам смертности и молниеносности ее роста не был подготовлен и никто никогда не способен был помыслить о чем-то подобном. Только благодаря самоотверженности могильщиков город не пал жертвой повальной эпидемии.
А теперь давайте сейчас представим себе этот смрад, отвращение пока еще живого человека к мертвому, вспухшему от разложения телу, телам, сотням, тысячам тел. Работа? Нет, дантовский ад. Постоянный ужас, вонища, черви, гноище! Герника. Апокалипсис. А ведь наши деды делали это. Ленинградцы. О, господи.
Заключение документа весьма своеобразное. Читайте эти строки, читайте. Это просто отчет с грифом «Секретно»: «Результат работы достигнут хороший – и город и его население, пережив небывалые лишения, после такого массового захоронения с нарушением санитарных норм избежали эпидемических заболеваний». Подписан документ начальником УПКО Ленгорсовета А. Карпущенко.
Страшный документ! История не знает такого второго документа. Ни один город не испытал того, что выпало на долю Ленинграда. Нигде и никогда не было столько жертв среди мирного населения.
Когда мы склоняем головы перед жертвами блокадного Ленинграда, давайте вспомним и о работниках похоронной службы, овеявших свой жуткий и благородный труд бессмертной славой. Если бы не они, не нужно было и разжимать кольцо блокады – город вымер бы от эпидемий сам по себе.
«Я вернулся в мой город,
Знакомый до слез................»
Гриф секретности снят. Бежит время, уходят от нас блокадники и те, кто их хоронил. Хорошеет город Санкт-Петербург. Со всех сторон окруженный Ленинградом. Ленинградом... (источник)
В сборнике “В тисках голода. Блокада Ленинграда в документах германских спецслужб и НКВД”, выпущенном издательством “Европейский дом”, впервые опубликованы имевшие гриф “совершенно секретно” донесения фашистских и советских спецслужб о блокаде.
Составитель сборника петербургский историк Никита Ломагин работал при содействии сотрудников УФСБ РФ, поставив цель “ввести в научный оборот новый массив документов”. Опубликованные документы НКВД и спецслужб вермахта в целом посвящены политической ситуации в городе, настроениям горожан, информации о руководстве города.
“Население города находится под влиянием пропаганды устрашения, которую проводит Коммунистическая партия... Коммунистическая партия работает, проводя собрания, занимаясь индивидуальным террором”, — 21 сентября 1941, военная разведка группы армий “Север”.
Ежемесячно органы НКВД вербовали до полутора тысяч новых агентов. Стимул для сотрудничества с органами — шанс выжить, получив дополнительный паек.
Март 1942 года. “В столовую зашел мужчина лет сорока и, простояв в очереди около двух часов, получил по карточкам по две порции супа и каши. Суп ему удалось съесть. А каша осталась. Он умер, сидя за столом. Публика не расходилась: всех интересовало, кому достанется каша”. За эти дневниковые записи, прочитанные стукачом, ленинградский учитель Алексей Винокуров был осужден по статье “контрреволюционная пропаганда и упаднические настроения” и расстрелян... Горький парадокс блокады: в 1943 году из Ленинграда на Большую землю вывезли огромное количество заключенных, осужденных по 58-й статье. Многие из них выжили.
“Настроение по-прежнему подавленное и нервозное. Особое влияние на него оказывает объявление о дальнейшем сокращении норм выдачи продовольствия. Газетам больше не верят, поскольку население многократно убеждалось в лживости печатных материалов” — сообщение от 31 октября 1941-го. “Сводка настроений”, отправленная Жданову 23 февраля 1942 года: “Уже едят человеческое мясо, которое выменивают на рынке. Ленинград обречен на смерть”. Статистика — в феврале того же года за каннибализм осуждены более 600 человек, в марте — более тысячи.
“Часто трупы даже не выносят, а оставляют в неотапливаемом помещении. В бомбоубежищах часто находят умерших, которых также не вывозят. Уже в начале января число умерших от голода и холода составляло до 2-3 тысяч в день”.
В феврале в среднем за сутки умирали 3 тысячи 200 человек — 3 тысячи 400 человек”.
В Центральном архиве кинофотодокументов и в Музее истории Петербурга хранятся “репрессированные фотографии”, сделанные фотографами ТАСС. Работы, где зафиксирована запредельная в своей жестокости повседневность, подлежали изъятию. Публиковали только героику. Для съемок в блокадном городе требовалось специальное разрешение.
Ленинградец Александр Никитин, фотографировавший пожары после бомбежек и очереди за хлебом, был арестован по доносу, осужден по 58-й статье и умер от истощения по дороге в лагерь. Фотографии, стоившие ему жизни, сохранились, на них — подлинная история. Еще снимки. Пожилые люди волокут по снегу саночки с трупом, саночки наткнулись на тело, лежащее на тротуаре. На запрещенных тассовских фото — горы трупов на Волковом кладбище, останки со следами каннибализма...
МИШЕНЬ — ЭРМИТАЖ
Зимой 1942 года декан факультета истории искусств Академии художеств Лев Пумпянский начал писать стихи о своем любимом музее — Эрмитаже. Они не предназначались для публикации: своего рода “форма фиксации” внутренней жизни. В цикл входили стихотворения о шедеврах Фландрии, Голландии, Франции, античности...
Стихи и блокадные письма Пумпянского благодаря дочерям увидели свет лишь в начале XXI века — в парижском издательстве Victor Editions. “Вспоминаем вас, стараемся себе представить, что вы делаете... У нас особых перемен нет, хотя живем более трудно и напряженно, чем прежде... Нужны выдержка и бодрость. Зима стоит легкая... Питаемся удовлетворительно”. Ни слова об убийственных морозах и голоде, о бомбежках и смертях... Бродя по пустому Эрмитажу или добираясь на работу в Академию художеств, Пумпянский в деталях представлял довоенное убранство залов, любимые произведения. “Стараемся не падать духом перед трудностями... Час нашего свидания приближается” — это письмо датировано 27 февраля 1943 года. 5 марта Льва Пумпянского не стало.
“Андрей Яковлевич Борисов дежурил в темном коридоре. В ожидании очередной бомбежки мы встречались с ним на границе наших пожарных постов в ротонде и читали друг другу курсы лекций; он меня знакомил с основными проблемами семитологии, я же обучал его археологии. Нас очень беспокоило, что в случае нашей гибели все то, что нам удалось узнать, но еще не удалось опубликовать, сделать достоянием науки, общим знанием, уйдет вместе с нами, пропадет навсегда и кому-нибудь надо будет впоследствии все начинать сначала. Мы приходили к решению: надо писать, писать, писать немедленно, не откладывая”, — вспоминал академик Борис Пиотровский, в ту военную пору — научный сотрудник Эрмитажа.
Мы никогда бы не узнали, какими были блокадный Эрмитаж и его обитатели, если б не рисунки тех, кто работал здесь. Художник — академик архитектуры Александр Никольский день за днем рисовал Эрмитаж. Эта летопись хранится ныне в музейных фондах рядом с шедеврами величайших мастеров графики.
Альбом Никольского стал документом обвинения на Нюрнбергском процессе. 22 февраля 1946 года место свидетеля обвинения занял директор Эрмитажа Иосиф Орбели. Адвокаты подсудимых пытались смягчить его обвинения: мол, директор Эрмитажа не военный специалист, его утверждения о том, что сокровищница мировой культуры обстреливалась прицельно, недостоверны. “Я никогда не был артиллеристом, — парировал Орбели ставшей впоследствии легендарной фразой. — Но в Эрмитаж попало тридцать снарядов, а в расположенный рядом мост — всего один. Я могу с уверенностью судить, куда целились фашисты. В этих пределах я артиллерист!”
АГИТПРОП ИЛИ СМЕРТЬ
“Дорогая Татьяна Александровна! Пишет вам бывший воспитанник Васильев Максим. ...Я очень благодарен вам за то, что вы не высказали своего удивления и сделали вид, что не поняли, почему я назвался в приемнике Гошей, а не Максимом. ...Хочу объяснить, как это получилось. О том, что убили папу, я говорил вам еще в школе в декабре 41-го. Потом заболела мама и слег Жоржик. Я тоже все больше лежал, но оказался сильнее их. Ходил за хлебом, жег мебель и изредка топил печку. Маме делалось все хуже, и она умерла. Мне было почти все равно... Очень пугало, как я увезу ее, когда у меня совсем нет сил. Все-таки увязал ее в одеяло и повез. Когда вернулся с кладбища, то увидел, что за это время Жоржик тоже умер. Отвез и его... Потом пошел устраиваться в ремесленное училище. Меня не хотели брать, я был очень истощен. Потом взяли. Я начал работать и немного поправился. Один раз в выходной я пошел на рынок за хлебом, и там у меня утащили все карточки. Я несколько дней походил на работу, а потом не мог встать и лежал в темной холодной комнате. В квартире больше никто не жил. Однажды я услышал, что кто-то стучит во входную дверь. Шатаясь и держась за стенки, пошел открывать. Это был завхоз, который зашел случайно по поводу квартплаты. Он увидел меня и не знал, чем помочь. Мне 16 лет — значит, меня в приемник не возьмут. Что же мне делать без карточек? Он посоветовал взять метрики умершего Жоржика и дал направление в приемник. Спасибо ему, он спас мне жизнь. Спасибо вам, что вы меня не выдали”.
“Пришел завхоз по поводу квартплаты” — это кажется бредом, но в будничном кошмаре Ленинграда работали жилконторы, квитанции об оплате коммунальных услуг приходили исправно. Рабочие места сокращались, люди оставались без работы, а значит, без карточек и без денег. Иждивенцы, у которых умерли все родные, не могли получить даже свои 125 блокадных грамм — за них тоже нужно было платить.
А еще четко работал агитпроп. Получивший билет на политические лекции обязан был их посещать. Неявка грозила арестом. “Ленинградский дом Красной Армии. Билет для входа на лекцию “Краткий курс истории ВКП(б) вооружает нас для победы в Великой Отечественной войне”, 14 августа 1942 года”.
“К весне папа и мама стали болеть. Им становилось все хуже и хуже. Вскоре умер папа, через несколько дней — мама. Я жила целый месяц одна в своей комнате. Было тяжело на иждивенческие карточки. Я голодала, опухла”. “Чего я только не поел за эти два месяца — декабрь и январь. Ел не только дуранду, которая считалась лакомством, но и другие вещи вроде столярного клея”. В хранящихся в Музее политической истории России блокадных лепешках из жмыха и дуранды не заводятся даже мучные жучки — эта еда несъедобна.
Запасов питания в Ленинграде практически не было — фашисты, во время первых же налетов разбомбившие Бадаевские склады, избавили руководство города от нелегкой проблемы — объяснить ленинградцам, почему нет продовольствия, почему, позаботившись о вывозе из города материальных ценностей, они не подумали о людях. Голод в двухмиллионном осажденном городе начался уже в октябре.
Весной 42-го ленинградцы собирали траву на городских газонах. Переработку вел фасовочно-пищевой комбинат. Были созданы пункты по приему. Собравшим 25 килограммов травы выдавали дополнительные карточки на хлеб. Ежедневный сбор — до полутора тонн. Траву заквашивали и отправляли в холодильники. Затем она поступала в столовые — для “травяных щей”. Самый большой деликатес — крапива. Из одуванчиков варили кофе. В Елисеевском магазине на Невском без карточек можно было купить лебеду. Но это уже в 42-м, а в 41-м еще не знали, что нужно запасаться травой...
“ОРБЕЛИ БЫЛ ВО ВСЕХ ЗАЛАХ
И САМ ВСЕ УКЛАДЫВАЛ”
Спасение ценностей Эрмитажа в годы Великой Отечественной войны стало делом не только самого музея и города Ленинграда, оно стало священным делом всего народа и государства.
С Эрмитажем неразрывно связано имя академика Иосифа Орбели, стоявшего у руля правления музея с 1920 года. С первых дней войны он взял в свои руки оборону вверенного ему Эрмитажа. На второй день вероломного нападения немецкие самолеты сбросили бомбы в Финский залив. Утром в Эрмитаже, в служебном вестибюле, на доске, где вывешивались приказы, был приколот листок с коротким текстом:
“Приказ по Государственному Эрмитажу N 170 от 23 июня 1941 г. В ночь с 22 на 23 июня, во время объявления воздушной тревоги по городу штаба МПВО, все команды и подразделения Государственного Эрмитажа проявили исключительную организованность и четкость в работе. Объявляю благодарность составу штаба противовоздушной обороны, политработникам, командирам и бойцам за высокую сознательность и самоотверженное выполнение гражданского долга.
Начальник объекта И. Орбели”.
Оставаясь в блокадном Ленинграде, директор Эрмитажа лично занялся эвакуацией сокровищ музея (на левом снимке), спасая их от бомбежек и возможных превратностей войны. Он также выступал с лекциями об искусстве перед трудящимися, красноармейцами. Только за 6 месяцев с начала войны он прочитал 200 лекций. Выступая 22 декабря 1941 г., Орбели призывал беспощадно громить врага. “Российские города Новгород и Псков превращены в руины. Сумасбродный Гитлер пытается уничтожить великую русскую культуру. Уходя на фронт, молодой воин, помни, что ты призван защитить очаг мировой культуры. Мы, ленинградцы, во имя высокой цели перенесем и холод, и голод...”
Городские власти и военное командование делали все, чтобы помочь директору Эрмитажа. Так, из стоящей в Неве напротив Зимнего дворца подлодки была проведена электроэнергия в кабинет Иосифа Абгаровича.
* * *
Сокровищам Эрмитажа не впервые предстояло покинуть берега Невы. На протяжении своей почти 200-летней истории музей уже пережил две эвакуации. Впервые — в сентябре 1812 года, когда Наполеон вступил в Москву и опасность стала угрожать Петербургу. Вторично эвакуационные мытарства выпали на долю Эрмитажа в 1917 году. Незадолго до революции глава Временного правительства Керенский распорядился ускорить вывоз из Петрограда в числе прочего дворцового имущества и эрмитажных коллекций. Музейные ценности были отправлены в Москву и укрыты за стенами Кремля.
Война уже гремела вовсю. Многие работники Эрмитажа, взяв в руки оружие, сражались на фронтах, а в музее продолжалась безостановочная, казавшаяся нескончаемой упаковка вещей. “Все мы находились на казарменном положении, — рассказывает А.Банк, заведующая отделом Византии. — Работы велись круглосуточно”.
“Академик Орбели руководил этой армией, занятой труднейшим делом, — писал Николай Тихонов в книге военных очерков “Ленинград принимает бой”. — Орбели был во всех залах и сам все укладывал”. Тихонов видел академика Орбели, облаченного в синюю спецовку, с приставшими к ней клочьями ваты, со стружкой, запутавшейся в его взлохмаченной бороде.
Директор Эрмитажа и в самом деле был повсюду — во всех залах, на всех этажах. Из Галереи 1812 года он прибегал в Картинную галерею, из зала Рембрандта мчался в зал французского искусства, чтобы и здесь проверить, вешают ли на стены пустые рамы, — он говорил, что это намного ускорит развеску картин после их возвращения из эвакуации. А через какие-нибудь минуты его видели уже в отделе Востока, где он, сам давно позабывший о сне, гневно кричал на еще не присевшую за сутки сотрудницу: “Спать! Два часа спать! Выполняйте приказание!”
...Два паровоза тянули эшелон специального назначения. Впереди, проверяя путь, шел “контрольный” паровоз. Куда направлялись 22 бронированных вагона, не знали даже работники музея, сопровождающие эрмитажные сокровища. Утром 6 июля товарный состав с ценнейшим грузом прибыл в Свердловск.
В середине июля над Ленинградом нависла прямая угроза вторжения врага. Псков был занят. Ожесточенные бои начались на Карельском перешейке. Враг подошел к Луге. Все чаще выли сирены воздушной тревоги.
Эрмитажники продолжали готовить к отправке новый эшелон и, подобно другим ленинградцам, выполняли все, что от них требовала война. Второй эшелон отбыл из Ленинграда 20 июля. В двадцати трех вагонах он увез 1422 ящика, более 700 тысяч экспонатов. Их сопровождали 14 сотрудников музея. Были и третий, и четвертый эшелоны с грузами Эрмитажа в тот же Свердловск.
Уральскую столицу — Свердловск — в служебных бумагах назвали “Филиал Эрмитажа”. Небольшое количество картин Эрмитажа было отправлено и в Армению, на хранение в Ереванскую картинную галерею.
* * *
О жестокости блокады Ленинграда говорит количество бомб и снарядов, сброшенных на город. В сентябре сорок первого по городу было выпущено 5364 снаряда, а в октябре — 7590. В сентябре было сброшено 32 389 бомб, а уже в октябре 60 727.
Бомбардировки продолжались и в 1942 году. Разрушения, причиненные Эрмитажу, были велики. Достаточно сказать, что за первый квартал 1943 года силами сотрудников Эрмитажа вывезено около 80 тонн битого стекла и снега. Причем стекло и снег со льдом были убраны из самих музейных залов. 2 января 1944 года последний вражеский (30-й по счету) снаряд разорвался в Гербовом зале Зимнего дворца.
...Война еще шла, но она все дальше отодвигалась от Ленинграда, и хотя до Победы еще оставалось 9 месяцев, 24 августа 1944 года Совнарком СССР принял постановление об отпуске средств на восстановление музея “Эрмитаж”. Надо было сделать громадную строительно-реставрационную работу по восстановлению крупнейшего культурного центра страны.
Вскоре академик Иосиф Орбели, которого после отправки музейных эшелонов все же увезли из осажденного города, возвратился в Ленинград, в Эрмитаж. Синяя спецовка сразу сменила на нем респектабельный черный костюм, в котором директор Эрмитажа лишь позавчера — в Москве, проездом — побывал в Комитете по делам искусств, в ЦК, в Совнаркоме, уточняя возможности и сроки полного восстановления музея.
Академик с присущей ему энергией, засучив рукава, взялся за дело — дело чести и гордости возвращения народу Эрмитажа в его былом величии.
Решение о реэвакуации художественных собраний Эрмитажа было принято Совнаркомом СССР 29 августа 1945 года. А 4 ноября он вновь распахнул свои двери. Во время торжественного открытия Иосиф Абгарович поднял руку, установилась тишина. Речь была короткой, в конце он произнес только два слова: “Эрмитаж открыт!”
источник
|
