Чтение пьесы Вольтера «Китайский сирота» в салоне г-жи Жофрен.

Да, есть «прОклятые гении». Маргиналы с генетическими отклонениями, социальные мазохисты, певцы однополой любви, сифилитики на костылях. К сожалению, исключительные способности соседствуют с аномалиями уже потому, что находятся за пределами естественной нормы.

Но ситуация с Пушкиным была другая. Всё было на месте - сюжет, герой, место действия, правильные декорации. Но не было заслуженного триумфа и итога. Жизнь Пушкина закончилась как «Евгений Онегин» - ничем. То, что произошло в конце, даже трудно назвать несчастной дуэлью из шестой главы. Дуэль была у Лермонтова.

Как-то раз в книжной лавке Смирдина собрали литературный ужин. Пригласили всех известных литераторов, пришло человек 80. Сели за стол. Дальше стали чествовать. Первый тост – за государя императора, автора самого лучшего литературного произведения: «Устава цензуры». Ура! Тост подняли, кстати, с иронией доброй – устав Николая I ограничивал произвол цензоров и был прогрессивной мерой. Ладно, политика. Дальше пошёл свой брат литератор.

Вторым нумером назначили Крылова. А что же: уважаемый человек, можно сказать дедушка русской словесности. Так что почёт, виват. Дальше пили за Жуковского – пиит известный, и тоже человек заслуженный. Четвёртым нумером пошёл Пушкин. Дальше – совсем ничтожества: дмитриевы, батюшковы, гнедичи.

Пушкин был самолюбив и обидчив, но не думаю, чтобы его «четвёртый нумер» оскорбил. Он всё знал с самого начала, понимал, с кем имеет дело. И, в общем, всю жизнь терпел.

Ну а когда Пушкина не стало, стало можно. Пошли заплачки о «солнце русской поэзии» и дальше-больше. Потому что мертвому гению можно и поклониться. Тоже обидно, но пережить можно («он мёртв, а мы живы»).

Первая страница номера «Современника», вышедшего после смерти Пушкина. «Теперь можно, поехали!».

Это Пушкина и убило. Все удары судьбы: семейные неурядицы, приближающаяся старость, долги, смерть близких людей были «правильными» и «естественными». Никакого злого рока в них не было. Это естественная мера человеческих страданий, а Пушкин был мужественным человеком. Но эти горести не уравновешивались счастливыми случаями. Которые «счастливцу праздному» были написаны на роду.

Точно так же почти вся прижизненная критика Пушкина верна. Да где-то хромает композиция, где-то спорные образы, где-то слишком много перечислений. Но между делом как-то не заметили, что общий уровень пушкинской поэзии делает мелочной всякую критику. При триумфе триумфатору положен сумасшедший «оппонент», который бежит у колеса колесницы и орёт околесицу. В известный момент в России решили, что околесица это главное.

Потом образованный слой России искал убийцу «нашего Саши» чуть ли не в Зимнем дворце. Так «вы и убили, Родион Романович». «По родственному». Да и родственного-то ничего не было, как оказалось потом (Писарев). Ненавидели всегда, и если ненависть не была видна с самого начала, то только потому, что маскировалась общим вектором развития вторичных культур, норовящих создать фиктивного культурного лидера. Светлая идея раздуть Пушкина в русского Шевченко ВНЕШНЕ придавала процессу благопристойный вид. Но если приглядеться это была попытка превратить Константинополь в Софию, приведшая, в конце концов, к Стамбулу.

Ещё один «китайский сирота». Король Баварии стоя слушает Рихарда Вагнера.

Пушкин - это царь. Ну, кого можно сравнить с его гением? При жизни – никого. Любое сравнение это издевательство для подвернувшегося под руку несчастного.

Выражения «пушкинская плеяда», поэты «золотого века» это шипение завистливой узкоглазой гадины. Не было никакой плеяды и золотого века.

Лучшие поэты эпохи – Баратынский, Жуковский, Батюшков хуже Пушкина на два порядка. Они не написали ни одного классического стихотворения. В худшем случае их иногда называют в русской критике второстепенными поэтами. Но это третьестепенные поэты и это лучший случай. Ум есть – рифмы нет, рифма есть – ума нет. Вот и все стихи. Дальше идут Языков, Козлов, Вяземский (молодой), Рылеев, Кюхельбекер и тутти кванти – это просто любители.

Людвиг II сделал Вагнера миллионером, а свой самый знаменитый замок построил как подробную архитектурную иллюстрацию к «Парсифалю».

С уровнем Пушкина можно сравнить некоторые стихотворения Лермонтова, поэта очень неровного, но он стал известным после 1837. Ещё Грибоедов прыгнул выше головы и написал прекрасную пьесу. Это всё.

То есть Пушкин не просто гениальный русский поэт, а с ним никого рядом не было. Действительно солнце. А на кой ляд тогда нужен бездарный «союз писателей» с десятью тысячами восточных дармоедов, если один человек может «решить проблему и закрыть тему»?

Николай I, холодный прагматик, лишь точно фиксировал общее отношение к Пушкину. Как я уже говорил, это было отношение менеджера, который давал сколько, сколько Пушкин заслуживал по мнению подданных. При триумфе Александр Сергеевич был бы камергером и получил не 40 тысяч, а 200 000. При падении интереса публики и травле, он не получил бы вообще ничего. Никаких эмоций в этих отношениях не было из-за несоразмерности величин. Если Бенкендорф выговаривал, после записки Пушкина об образовании, о необходимости усердных посредственностей, то это говорилось 26-летнему талантливому поэту. Если бы Пушкину было 50 лет, и он был бы на дружеской ноге с Гёте, то тон был бы другой, и содержание было бы другим. Все упрёки Николаю I в том, что он НЕ ПРИКАЗАЛ любить и лелеять Пушкина, смешны. Украинский гетман, пожалуй бы, и приказал. Но у русского царя был иной масштаб. Идеологические фикции ему были не нужны.
 

Пушкин – «рыцарь бедный». И этим он удивительно симпатичен, удивительно мил для русского человека (человека, а не толпы). Творчество Пушкина есть оправдание и дополнение. Оно даёт защиту и достоинство русской личности.

В 17 лет я отчётливо понял, что некрасив, одинок и несчастен. Что я никому не нужен в этом мире, и это и есть справедливость. То, чего я достоин и что получаю по праву. Но я также понял, что никто не запрещает мне любить, пускай эта любовь и будет несчастной. Чувство любви может наполнить мою жизнь внутренним смыслом, и с этими светлыми воспоминаниями можно будет жить дальше – совершенно разумно и достойно.

Идея несчастной отверженной любви окончилась так: свидание было перед советским институтом (обшарпанное здание, пропахшее щами), вокруг которого конечно были вырыты какие-то канавы, через которые надо было “перебираться”. И тут у переправы выбежала маленькая кривоногая сука с гребнем сосков вдоль лысого пуза, и стала лаять. Лаяла она громко, захлёбываясь, от напряжения равномерно подпрыгивая на одном и том же месте. Лаяла она именно на меня, как для института чужого. Этот лай был кульминацией её жизни, звёздным часом. Было видно, что свои пять лет собака только готовилась к этому 20 сентября 1988 года и, перенапрягшись, дня через два-три умрёт за ненадобностью как использованный статист. Можно было отойти в сторону и попрощаться, но девушка продолжала идти вперёд, да вдобавок стала суку объяснять как “нашу институтскую собачку”, так что собаку и отогнать было неудобно. Прощание было никакое невозможно, я ушёл, и этого ПОСЛЕДНЕГО ВЗГЛЯДА не было, то есть его уже не могло быть в моей жизни никогда. Я почувствовал, что молодость безнадёжно прошла и не оставила мне ничего кроме этого визгливого лая.

А была прекрасная осень, и сам дом был прекрасен – усадьба князей Голицыных на Волхонке. Девушка была красивой и умной. И я подарил ей рукопись своего романа.

Но зато у меня был Пушкин и я даже через много лет всё равно мог упрямо ходить по зимней аллее и вспоминать свою никогда не бывшую любовь:

«Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты».

Тихо шёл снег, деревья стояли в инее. В парке никого не было. Я шептал:

«Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой... Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит — оттого,
Что не любить оно не может».

Я вспоминал прошедшую юность, видел осенние деревья на Волхонке, усадьбу Голицыных, себя, сидящего на скамейке и плачущего. Но позора не было. Была светлая грусть, светлое сожаление о неудавшейся жизни. И надежда покоя.

«Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь — как раз умрем.

На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег».

Здесь нет рефлексии, нет знаковости символизма, который предусматривает подлинный личный опыт и лишь придаёт ему порядок, подчиняет определённому благородному ритму воспоминаний. Нет, это сама жизнь, которую подарил мне и всем русским пушкинский гений, и без которой наверное и весь русский символизм не стоит ничего, ибо оборачивается стилизацией пустоты.

Пушкин придаёт русской личности широту и полноту свободной европейской индивидуальности. Это оправдание и искупление русского «я», совершенная и, следовательно, совершённая иллюзия его полной и счастливой автономности. Существует неправильная фокусировка, приводящая к удивительной пошлости “пушкиноведения”. Не низость жизни Пушкина, недостойная его гениального дара, а нравственный подвиг несчастного человеческого «я», которое упрямо, сквозь зубы воссоздало из себя, из собственных снов и грёз великую и счастливую жизнь, великую гармонию, миллионнократно искупающую весь русский блеф европеизма.

Если создана странная культура шекспироведения или гётеведения, то внутренний смысл этих огромных усилий сотен и тысяч интеллектуалов можно найти в структуре величественного шекспировского мифа, своим масштабом уже отчасти напоминающего неправду библейскую, или же в масштабе нравственной задачи Гёте, вполне сопоставимой с размахом Лютера. Но Пушкин, ничтожный Пушкин со своей короткой и пошлой жизнью, совершенно раздавливается этой хоть и безуспешной, но постоянной и кропотливой работой тысячи филологов и историков, научно исследующих какой-то «донжуанский список» (в шутку написал в альбом нелепый перечень) или зощенковскую «переписку А.С.Пушкина с Н.Гончаровой».

Но Пушкин вдруг встаёт в рост и говорит:

«Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю».

Ритм и звуковой ряд этого стихотворения опровергает его содержание, но подтверждает заключение, придавая ему смысл высокой жертвы и покаяния.

Это русский национальный характер, когда необыкновенные высоты духа проявляются там, где менее всего их можно было ожидать. И в этом неожиданном возвышении может быть и таится привлекательность русского характера, довольно жестокого и неприятного. Та «широта души», которая есть хотя и сниженный, но всё-таки вариант «величия», «героизма». В этой сниженности может быть и достигающий степени исключительности. Это, так сказать, «героический героизм». Героизм «несмотря на», наперекор своей судьбе. Как героический порыв против обыденной пошлости своей жизни. Камикадзе не как воинственный самурай, поколениями готовящийся к акту заклания, а мелкий служащий, который двадцать лет перекладывал бумаги, брал мелкие позорные взятки. А потом встал, положил свой карандашик в аккуратный пенальчик, вышел со службы, надел комбинезон и шлем, сел в истребитель, начинённый взрывчаткой, и со всего маха врезался в борт вражеского крейсера.

 

Картина современного художника, иллюстрирующая последние дни поэта. Рядом с Пушкиным Жуковский, дальше Вяземский, служанка, жена и Данзас.

Последняя дуэль Пушкина мегаломания и буффонада. Последовавшее за ней мучительное умирание - верх ума и благородства. Умирающий Пушкин не сделал ни одной ошибки в ситуации, когда обычно никто не может сделать ничего.

Пуля попала в живот, разворотила внутренности и раздробила тазовую кость. Рана была, безусловно, смертельной, Пушкин это понял, пока его везли с места дуэли домой. Карету трясло, боль, когда кончился дуэльный азарт, становилась всё сильнее, началась рвота. Он сказал, что опасается, что его ранили как Щербачёва. Того ранили тоже в живот и он умер в страшных мучениях через два дня. Вскоре прибывший врач подтвердил опасения Пушкина.

За оставшиеся два дня Пушкин сделал всё, что мог сделать самый умный и самый мужественный человек в его обстоятельствах. При невыносимых муках.

Ещё в карете Пушкин дал наставления секунданту, как его внести в дом, чтобы не было истерики жены. Потом он, чтобы её не испугать, скрывал своё состояние, и сдерживал крики.

Пушкин позвал своих друзей и сразу сказал, что его жена ни в чём не виновата и вне подозрений. Это было не объяснение ситуации, а воля умирающего. Друзья Гончарову недолюбливали. Однажды в гостях кто-то решил прочитать свои стихи Пушкину, и из вежливости спросил разрешение у Гончаровой. Та сказала: «Читайте, я всё равно не слушаю». То, что злые языки оставили дурочку в покое, заслуга умирающего мужа, любящего свою жену и стремящегося оградить её и детей от пересудов и сплетен.

Пушкин причастился и попросил у царя прощения и также попросил не наказывать своего секунданта. Николай написал Пушкину записку, где сказал, что его прощает (дуэль сама по себе была преступлением, кроме того, Пушкин лично обещал царю не участвовать в дуэлях) и берет попечительство о жене и детях.

Пушкин уничтожил ряд документов и отдал распоряжения о наследстве («все жене и детям»).

Он сказал жене, что ни в чем её не винит и советует выйти замуж за хорошего человека через два года траура (что она и сделала – её второй муж был хорошим отцом приёмным детям, от него она родила ещё троих. Все семеро стали достойными людьми.)

Пушкин написал список тех, кому был должен без долговых расписок (к 1837 году он уже был в одном шаге от банкротства). Это было очень важно, так как не только подтверждало законные претензии, но и лишало оснований претензии незаконные, обычные в таких случаях.

Главное, Пушкин дождался от царя окончательного решения о судьбе семьи. Николай I решил все проблемы:

«1. Заплатить долги.
2. Заложенное имение отца очистить от долга.
3. Вдове пенсион и дочерям по замужество.
4. Сыновей в пажи и по 1500 рублей на воспитание каждого по вступление на службу.
5. Сочинения издать на казённый счёт в пользу вдовы и детей.
6. Единовременно 10 000 рублей».

Всё. И дети, и внуки Пушкина были обеспечены по гроб жизни. А его поэзия перешла под государственную эгиду – что закончило превращение России в великое государство Европы. И сделало русских вечными держателями части акций мировой культуры.

Младшая дочь Пушкина Наталья. Вышла замуж за сына начальника III отделения, а потом за немецкого принца.

Всего одно неверное слово Пушкина перед смертью и всё могло пойти иначе. Попечением несчастных детей занялись бы полоумные и нищие родственники, его семья стала бы объектом нападок негодяев-студентов, а пушкинскую поэзию стали бы изучать в школах на двадцать лет позже. Тургенев родился в 1818, Достоевский в 1821, Толстой в 1828. Всех их с младых ногтей ПИЧКАЛИ Пушкиным. А могло случиться так, что следующее издание Пушкина после 1837 года вышло бы в 1857 – как переиздание устаревшего и подзабытого автора. Что бы тогда было с русской культурой?

Существует не лишенное оснований исследование Щёголева, который доказывает подложность воспоминаний Жуковского о последних днях Пушкина.

Жуковский писал:

«Я сказал ему: может быть, я увижу государя: что мне сказать ему от тебя? - Скажи ему, отвечал он, что мне жаль умереть; был бы весь его… Я возвратился к Пушкину с утешительным ответом государя. Выслушав меня, он поднял руки к небу с каким-то судорожным движением. Вот как я утешен! - сказал он. - Скажи государю, что я желаю ему долгого царствования, что я желаю ему счастия в его сыне, что я желаю ему счастия в его России. Эти слова говорил слабо, отрывисто, но явственно».

Щёголев сравнил разные редакции этого текста и увидел, что слова о «счастие» и «вздымании рук» добавлены позднее и в несколько приёмов. В первоначальной редакции были только слова «мне жаль умереть, был бы весь его».

Это цитата предсмертных слов Вольтера, который просил передать Фридриху Великому, что ему жаль умирать, а то бы он жил для него (то есть ублажал собой коронованного кретина). Несомненно, так всё и было, и Жуковский от себя дополнил первоначальную фразу Пушкина, чтобы исключить всякую двусмысленность. Но Щёголев неправильно считает, что Пушкин здесь издевался над Николаем. С простеленным животом и чувством вины перед детьми-сиротами не до шуток. Эти слова – прощальный привет Жуковскому, единомышленнику и товарищу по «Арзамасу». Заметка на полях для посвящённых. Жуковский сарказм сразу понял и оценил – что его лишь укрепило в намерении помочь другу и единомышленнику. «Помоги, брат» - брат Жуковский помог.

Картина, сделанная у гроба Пушкина. Это лучшее изображение поэта после картины Гиппиуса. При жизни его лицо было всегда напряжено, сосредоточено, после смерти черты разгладились и стали мягкими. «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать» и «нет счастья на земле, но есть покой и воля». В конце жизни.

Николай вообще плохо понимал Пушкина. Он поставил условием своей помощи причастие, когда Пушкин это уже сделал. Николаю казалось, что Пушкин это «вольнодумец», который превратит своё умирание в подрывающий устои спектакль, тогда как он был человеком искренне верующим и даже религиозным. Что знали близкие Александру Сергеевичу люди.

Но даже они не предполагали силы духа и ума Пушкина, явленной им перед смертью. То есть в «момент истины». Вяземский писал через несколько дней после его кончины:

«Смерть обнаружила в характере Пушкина все, что было в нем доброго и прекрасного. Она надлежащим образом осветила всю его жизнь. Все, что было в ней беспорядочного, бурного, болезненного, особенно в первые годы его молодости, было данью человеческой слабости, обстоятельствам, людям, обществу. Пушкин был не понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями. Признаюсь и прошу в том прощения у его памяти, я не считал его до такой степени способным ко всему… В жестоких предсмертных страданиях своих Пушкин был велик твердостью, самоотвержением, нежною заботливостью о жене своей. Чувствуя, что смерть близка, он хладнокровно высчитывал шаги ее, но без малейшего желания порисоваться, похорохориться и подействовать на окружающих».

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Часть 4

Часть 6

источник