Заранее прошу прощения у читателей за слишком яркие словечки и нецензурные выражения, которые присутствуют в данной статье. Без всех этих выражений рассказать о Фаине Георгиевне Раневской просто невозможно. Без них цельность её образа пропадает и растворяется. Нельзя «отредактировать» Раневскую. Она – такая, какой была. И заслуживает того, чтобы остаться в истории именно такой.

Наверное, нет смысла начинать эту статью с каких-либо сухих биографических данных: родилась-умерла, папа-мама, настоящая фамилия и фильмография… . Их легко можно найти в интернете и книгах. Эта статья – вообще не биография. Это – ощущение, это – попытка сказать «спасибо» талантливой актрисе, необыкновенно тонкой и умной женщине. Попытка сказать «простите нас» за страшное, абсолютно невыносимое одиночество, за гнусную критику, за гонения и за всю горечь, которую причинила Вам эта несчастная страна.

Одним словом, это – попытка нарисовать историю Личности и поклониться ей. В рисунке должны быть трагедия и фарс, короткая новелла и анекдот. Раневская – это дар, страхи, скитания, влюблённости, жалость и гнев. Это… Впрочем, разве можно с какой-либо определённостью судить о человеке, сказавшем когда-то: «Может быть, мне съездить в Прибалтику? А вдруг я там умру? Что мне тогда делать?». Или, обсуждая только что умершую знакомую актрису: «Хотелось бы мне иметь её ноги! У неё были прелесть что за ноги. Жалко, ведь теперь пропадут».

Из записок Раневской: «Вижу двор, длинный и узкий. Во дворе сидит на цепи лохматая собака с очень густой и свалявшейся шерстью. В шерсти – мусор, и даже гвозди. Собаку зовут Букет. Букет всегда плачет и гремит цепью. Я очень люблю его. Обнимаю за голову, смотрю в умные, добрые глаза, шепчу слова любви. От Букета скверно пахнет, но это мне нисколько не мешает. В чёрном небе – белые звёзды, от них во дворе светло. Поэтому мне из окна видно как волокут нашу лошадь. Кучер сказал, что лошадь подохла от старости, и что волокут её на живодёрню. Мне неизвестно, что такое живодёрня. Мне пять лет». «В пять лет очень тщеславна. Мечтаю, чтобы добрый, толстый грузин-полицмейстер стал тонуть, чтобы я его вытащила, за это мне дадут медаль «За храбрость». Теперь медали и ордена держу в коробке, на которой написано «Похоронные принадлежности».

Маленькой Фаине семь, она стоит на коленках на подоконнике в своей детской комнате, и наблюдает за офицерским собранием в доме напротив. Там – чужие, они не нравятся девочке. Она ещё не знает слова «пошлость», но именно с ней она знакомится, глядя на жеманных, визгливых дам. Девочка думает, что никогда она не станет так глупо гримасничать, обмахиваясь веером, разговаривая с мужчиной. Но образ глупой кокетки запомнит навсегда, и с блеском использует в будущей карьере.

Читать выучится быстро, потом начнёт читать запоем. Если где-то в книге прочтёт о чьей-то обиде, плачет навзрыд. Книгу у неё отнимают, а за слёзы ставят в угол. Учится плохо. Арифметика становится просто пыткой. Писать без ошибок так и не выучится, хотя пишет в записках: «Ошибка в письме – это постыдно. Это – как клоп на манишке».

Рассказывает, что навсегда несчастной стала в шесть лет, после экскурсии с гувернанткой в заезжий зверинец. В маленькой комнате стояли маленькие клетки с измученными животными. В одной из клеток сидела худющая лисица с «человечьими глазами». На столе рядом – корыто, а в нём – пара небольших дельфинов. Вошли шумные, пьяные оборванцы, и стали тыкать палкою в дельфиний глаз, из которого так и брызнула кровь. «На настоящий момент мне 76. И все 70 лет я мучаюсь этим», – записывает Раневская в дневнике.

Об артистической карьере Фаина Георгиевна мечтает с детства, что и послужит причиной разрыва с отцом. Позже все родные эмигрируют заграницу на собственном пароходе, убегая от большевистской революции, а Раневская останется в России, будучи не в силах расстаться с родиной. «Мама рыдает, я тоже рыдаю, но решения своего изменить не могу. Мне мучительно больно и страшно, но я упряма как телеграфный столб. И вот, остаюсь одна без средств к существованию. Революционных убеждений не исповедовала, Боже упаси. Когда я увидала этого лысого на броневике, то поняла, что всех нас ждут огромные неприятности».

Вспоминает свои первые провалы. Крым, самый первый её театральный сезон. Она играет Прелестницу, которой надобно соблазнить юного Красавца. Действие разворачивается в горах Кавказа. Прелестница произносит нежно-противным голосом «шаги мои легче пуха, я могу скользить как змея». Сразу после этих слов задевает декорацию, изображающую гору, роняет её на Красавца, тот стонет и грозится оторвать Фаине голову. Публика плачет от смеха, а Раневская, придя домой, даёт себе слово уйти со сцены.

В другой постановке решает украсить свой наряд (бледно-розовое платье с претензией на элегантность) боа из когда-то белой лисы, собственноручно перекрашенной в чёрную обычными чернилами. Боа, разумеется, начинает интенсивно линять, шея становится чёрной, партнёр Фаины почти теряет сознание, с педагогом молодой актрисы случается истерика, зал откровенно веселится, и Раневская снова клянётся навсегда покинуть сцену.

В Крыму живёт в монастырской келье. Все обитатели монастыря вымерли от голода, тифа и холеры. Идёт гражданская война, поминутно меняются власти. «Эх, яблочко, вода кольцами, будешь рыбку кормить добровольцами/ комсомольцами» (нужное подчеркнуть в зависимости от того, кто нынче власть). В театр добирается, перешагивая через трупы и умирающих, опухших от голода людей. Вокруг – ад, военный коммунизм и террор. Шатается от слабости, но продолжает играть. Однажды вдруг получает записку «артистке в зелёной кофточке» с указанием места, в которое следует явиться на свидание и угрозой «попробуй только не прийтить». Потом, уже через полвека, сокрушается, что не сохранила эту записку, ибо за всю свою жизнь нечасто получала приглашения на свидание.

От голодной смерти Раневскую и её семью (Павлу Леонтьевну Вульф, бесконечно дорогую для сердца актрисы первую наставницу, и её родных) пытался спасти Максимилиан Волошин. Он приходил к ним с камсой, маленькими рыбёшками, завёрнутыми в газету, неким месивом, которое называлось «хлеб», и бутылочкой касторового масла. На этом масле нужно было жарить рыбу, но воняло оно так, что, даже теряя сознание от голода, Раневская убегала от зловония в соседний двор. Волошин огорчался страшно, но попыток покормить её не оставлял. Из записок: «Волошин был большим поэтом, добрым, чистым человеком. Мы падали от голода, а он носил нам хлеб. Забыть такое невозможно».

Фаине Георгиевне вообще феноменально везло на людей. Великих, гениальных. Со многими её связывала добрые тесные отношения. С другими она была просто знакома и до конца своих дней вспоминала самыми тёплыми словами. «Больше всего в жизни я любила влюбляться: Качалов, Павла Леонтьевна, Ахматова, Бабель, Блок (его не знала лично), Михоэлс – прелесть человек. Екатерина Павловна Пешкова, М.Ф, Андреева были мне симпатичны. Бывала у обеих. Макс Волошин, Марина Цветаева, чудо-Марина. Обожала Е.В. Гельцер. Мне везло на людей». Долгие годы дружила с Ахматовой, нежно заботилась и помогала ей.

В 1946 году выходит правительственное постановление, направленное против Анны Андреевны. Гнев Сталина страшен, Ахматова практически объявлена «вне закона», от чего болеет и плачет: «Почему этой стране понадобилось всеми своими танками проехаться по груди одной дряхлой, больной старухи». Раневская плачет рядом, снова не в силах что-либо изменить. В ней копится обида на отечество, которое так жестоко и неправильно обращается со своими лучшими людьми.

Фаину Георгиевну обожают современники, а после фильма «Подкидыш» её преследуют на улице с криками: «Муля, не нервируй меня!». Это дико не нравится Раневской, и она говорит: «Я их всех ненавижу». К ней приходят тимуровцы с целью помочь как престарелой, но она выпроваживает их со словами: «ПионЭры, возьмитесь за руки, и идите в жопу!».

Зрители идут в театр «на Раневскую». Например, чтобы увидеть эпизод из спектакля «Шторм», где она играла Маньку-спекулянтку. Потрясающая актриса в самый кульминационный момент поворачивалась к залу лицом, и все видят, как ужасно она бледна, до того, что грим превращается в маску. Зал замирает и покрывается мурашками, а потом взрывается овациями, и … многие уходят, не дожидаясь конца спектакля. Потому, что главное – увидено и услышано, и надо поскорей унести это с собой, переварить, осмыслить.

Раневская завораживала зрителя своим гением, все ощущали, с какой безудержной силой обрушивается на них этот гипнотизм таланта. Но одновременно Фаина Георгиевна говорит репортёрам: «У меня головокружение от отсутствия успеха». И пишет в дневнике: «У меня куча писем от поклонников с признаниями в любви, но ведь это – не мне, а моим персонажам. Тоска, страшная тоска…». И тут же: «Всю жизнь я проплавала в унитазе стилем баттерфляй». Она всю жизнь была собой недовольна.

Деньги ненавидит и совершенно не умеет ими пользоваться. Говорит: «Какой чёрт их придумал, эти деньги. Стоит им появиться, как они тут же расползаются как тараканы». Причём сама способствует этому расползанию, рассовывая всю получку по конвертикам, кои и отправляет своим нежно любимым и дорогим людям. Конвертики подписывает «Дама с камениями», имея в виду собственные камни в почках.

Пушкина любит буквально до фанатизма. И даже снит о нём сны. Но сны эти – с примесью грустной самоиронии «а ля Раневская». Рассказывает одно из сновидений: «Иду по тенистой, жутко романтичной аллее. А впереди, в какой-то дымке – ОН. Милый, милый Александр Сергеевич! Бегу к нему, задыхаясь и тряся грудью. Догоняю и плачу от неимоверного счастья. Пушкин разворачивается, смотрит на меня печально, и произносит: «Аааа, это ты, старая блядь?! Как же ты надоела со своей любовью». И уходит».

Рассказывая о Пушкине, начинает заикаться от волнения (этот недуг преследовал Раневскую с малолетства, чем часто объясняют её повышенную ранимость, но мне кажется, что подобное качество – не от лёгкого заикания, а от необычайной тонкости души Фаины Георгиевны). Пушкинистов яростно ненавидит. Всевозможные «воспоминания» о великом поэте называет его «посмертной казнью», ведь все «воспоминатели» пишут больше о себе, чем об Александре Сергеевиче. Говорит, что Пушкин осмыслил всю её жизнь, а без него даже неизвестно, что и делала бы. Н.Н. Пушкину тоже ненавидит люто, неистово. Как мог ОН любить такую «дуру набитую, куколку, пустяк».

О конфликте Раневской и режиссёра театра, в котором она работала, по фамилии Завадский, написано очень много. Она называла его «вытянутым в длину лилипутом», «блядью в кепочке», а все его идеи – «капризами беременной кенгуру». Он кричал: «Своей игрой вы сожрали мой режиссёрский замысел». Она парировала: «То-то у меня ощущение, будто говна наелась». Конфликт кончился гнусным собранием в театре, на которое Раневскую даже не пригласили. Её обвиняли в срывах репетиций, в недисциплинированности, и даже в том, что она усаживается в первый ряд на собраниях. От неё просто хотели избавиться, и это удалось. Придя в себя после сердечного приступа, Раневская увольняется. «На мою голову вылили помойное ведро. Театр – невыносимейшая пошлость во главе с Завадским. Тошно мне…». «Современный театр – это контора спектаклей. Здесь директор – хрен-скиталец с руками в карманах. За его кабинетом имеется клозетик. Сидит в кабинете, пьёт чай. Потом идёт выписывать чай».

Отношения с кинематографом тоже считает не сложившимися. Хотя, бесконечно благодарна Михаилу Ромму, который привёл её в это царство. Цветное кино расстраивает невероятно. «Представьте себе гигантскую лиловую жопу, посреди которой торчит мой нос! Когда я увидела кусок отснятого материала – я упала со стула. Скорее всего, сниматься больше не буду».

От современной советской прозы и поэзии приходит в ужас; «Боже, зачем я дожила до таких лет, что вынуждена всё это слышать». Человеческое скудоумие, бодро-фальшивое советское словотворчество вообще выбивает её из колеи. «Дураков на самом деле очень мало, но они так ловко расставлены, что то и дело на них натыкаешься». Но наблюдать за простыми человеками не перестаёт – тут настоящий кладезь образов для актёра.

Нанимает себе домработницу, несмотря на вечное безденежье, потому что просто не справляется с домом в силу возраста. Вот что Раневская пишет об этом персонаже: «От неё пахнет мышами и водкой, моя собака-подкидыш её терпеть не может, с водой только в крёстной купели общалась, но колоритна. Животных любит, а людей ненавидит и называет их «раскоряченные бляди». Причём меня считает такой же, и обсчитывает яростно. Выдаёт фольклор: мой гость спрашивает «как живёте?» – «лежу, ногами дрыгаю». Пошла в лес с корзиною, а там лежит хлеб, и милиционер спрашивает «что у тебя, бабушка, в корзинке лежит?». Отвечает «голова овечья, да п….. человечья».

Домработница уйдёт – ей просто нечем платить. Раневская одна, совершенно одна. «Это не комната. Это – сущий колодец. А я – ведро, которое туда опустили». «Я – словно старая пальма на вокзале. Абсолютно никому не нужна, и выбросить тоже жалко». «Моя жизнь ужасно грустна, а вы хотите, чтобы я воткнула себе в жопу куст сирени и делала перед вами стриптиз». «Мне некому помочь. Вещи покупаю, чтобы их дарить. Одежду ношу старую и всегда неудачную. Урод я». Все дорогие люди давно на кладбище («такое ужасное сиротство мне не под силу»), здоровья нет, и никогда не было личного счастья.

Считается хорошим тоном писать о страшном одиночестве Раневской. Но ведь именно этой стране «удаётся» так отвратительно обращаться с престарелыми актёрами, чьи имена следует золотыми буквами вписать в историю России.

«Если бы на всей планете страдал хоть ОДИН человек, ОДНО животное, – и тогда я была бы несчастной», – так она говорила. А когда ОНА страдала в самом своём безрадостном конце – ей никто не помог.

Простите нас, Фаина Георгиевна!

Елена Бочарникова

***

Фаине было лет четырнадцать‑пятнадцать, когда ее пригласили на первое в ее жизни свидание. Она по уши влюбилась в одного гимназиста. Как рассказывала сама Раневская, тот сразил ее фуражкой, под козырьком которой красовался великолепный герб гимназии, а тулья по бокам была опущена и лежала на ушах. Это великолепие, по словам Фаины, сводило ее с ума. И вот однажды красавчик‑гимназист милостиво назначил «малявочке» рандеву. Раневская понеслась на крыльях любви к условленной скамейке в парке и… вместо кавалера обнаружила на ней смазливую девчонку. Как оказалось, свою соперницу. Та потребовала, чтобы Фаина немедленно удалилась – как третья лишняя. Девочки долго препирались, кому из них гимназист назначил рандеву. Явился, наконец, сам юный Дон‑Жуан, нисколько не смутившийся при виде их обеих. Гимназист нагло уселся на скамейку между девочками и принялся что‑то весело насвистывать. А соперницы рьяно продолжали отстаивать свои права. Фаина заявила, что не тронется с места: «Здесь мне назначено свидание! Я костьми лягу, а никуда не уйду».

Наконец, юный ловелас соизволил сделать свой выбор. И, увы, не в пользу нашей героини. Гимназист и смазливая девчонка о чем‑то немного пошептались, после чего соперница подняла с земли несколько увесистых камней и стала кидать в Фаину под одобрительное улюлюканье кавалера. Раневская заплакала и ретировалась с поля боя… Впрочем, тут же нашла в себе силы, чтобы вернуться и ответить обидчикам. Она гневно выкрикнула им в лицо: «Вот увидите, вас Бог накажет!» И ушла, полная собственного достоинства.

***

Когда однажды Раневскую спросили, была ли она когда‑нибудь влюблена, актриса рассказала произошедший с ней трагикомический случай, который напрочь отбил у нее охоту не только влюбляться, но даже и смотреть на «этих гадов и мерзавцев» мужчин. История эта относится ко временам начала ее артистической карьеры. Лет в девятнадцать‑двадцать она поступила в труппу какого‑то провинциального театра. И тут же влюбилась. И не в кого‑нибудь, а в первого красавца труппы, по которому сохла вся женская половина творческого коллектива! Разумеется, он был невозможным бабником, как и положено актеру с амплуа «герой‑любовник». Она же, по ее признанию, даже в молодости сторонилась мужчин, поскольку была «страшна, как смертный грех». Фаина влюбилась как кошка: тенью ходила за красавцем, таращила на него глаза… А он, понятно, обращал на нее ноль внимания… Но однажды герой‑любовник вдруг подошел к Раневской и нежно прошептал на ушко: «Милашечка, вы ведь возле театра комнату снимаете? Так ждите меня сегодня вечером: буду к вам часиков в семь».

Ликующая Раневская тут же побежала к антрепренеру, заняла денег в счет жалования, отпросилась домой, накупила вина, всякой вкусной еды, надела свое любимое зеленое платье (к рыжим волосам), накрасилась, напудрилась… Сидит и ждет… Час ждет, другой…

Наконец, часов около десяти вечера, заявился наш герой‑любовник, в дымину пьяный, потрепанный, в обнимку с какой‑то крашеной шлюхой.

– Милочка, – заикаясь, сказал он Фаине, – погуляйте где‑нибудь пару часиков…

«Вот это была моя первая и последняя любовь», – утверждала Раневская.

источник