Иван Алексеевич Бунин

"Окаянные дни". записки

МОСКВА, 1918 г.

1 января (старого стиля).

   Кончился этот проклятый год. Но что дальше? Может, нечто еще более ужасное. Даже наверное так.

   А кругом нечто поразительное: почти все почему-то необыкновенно веселы,-- кого ни встретишь на улице, просто сияние от лица исходит:

   -- Да полно вам, батенька! Через две-три недели самому же совестно будет...

   Бодро с веселой нежностью (от сожаления ко мне, глупому) тиснет руку и бежит дальше.

----------

   Нынче опять такая же встреча,-- Сперанский из "Русских Ведомостей". А после него встретил в Мерзляковском старуху. Остановилась, оперлась на костыль дрожащими руками и заплакала:

   -- Батюшка, возьми ты меня на воспитание! Куда ж нам теперь деваться? Пропала Россия, на тринадцать лет, говорят, пропала!

Снос памятника Александру Третьему. Апрель 1918

6 февраля.

   В газетах -- о начавшемся наступлении немцев. Все говорят: "Ах, если бы!"

   Ходили на Лубянку. Местами "митинги". Рыжий, в пальто с каракулевым круглым воротником, с рыжими кудрявыми бровями, с свежевыбритым лицом в пудре и с золотыми пломбами во рту, однообразно, точно читая, говорит о несправедливостях старого режима. Ему злобно возражает курносый господин с выпуклыми глазами. Женщины горячо и невпопад вмешиваются, перебивают спор (принципиальный, по выражению рыжего) частностями, торопливыми рассказами из своей личной жизни, долженствующими доказать, что творится черт знает что. Несколько солдат, видимо, ничего не понимают, но, как всегда, в чем-то (вернее, во всем) сомневаются, подозрительно покачивают головами.

Подошел мужик, старик с бледными вздутыми щеками и седой бородой клином, которую он, подойдя, любопытно всунул в толпу, воткнул между рукавов двух каких-то все время молчавших, только слушавших господ: стал внимательно слушать и себе, но тоже, видимо, ничего не понимая, ничему и никому не веря. Подошел высокий синеглазый рабочий и еще два солдата с подсолнухами в кулаках. Солдаты оба коротконоги, жуют и смотрят недоверчиво и мрачно. На лице рабочего играет злая и веселая улыбка, пренебрежение, стал возле толпы боком, делая вид, что он приостановился только на минуту, для забавы: мол, заранее знаю, что все говорят чепуху.

   Дама поспешно жалуется, что она теперь без куска хлеба, имела раньше школу, а теперь всех учениц распустила, так как их нечем кормить:

   -- Кому же от большевиков стало лучше? Всем стало хуже и первым делом нам же, народу!

   Перебивая ее, наивно вмешалась какая-то намазанная сучка, стала говорить, что вот-вот немцы придут и всем придется расплачиваться за то, что натворили.

   -- Раньше, чем немцы придут, мы вас всех перережем,-- холодно сказал рабочий и пошел прочь.

   Солдаты подтвердили: "Вот это верно!"-- и тоже отошли.

   О том же говорили и в другой толпе, где спорили другой рабочий и прапорщик. Прапорщик старался говорить как можно мягче, подбирая самые безобидные выражения, стараясь воздействовать логикой. Он почти заискивал, и все-таки рабочий кричал на него:

   -- Молчать побольше вашему брату надо, вот что! Нечего пропаганду по народу распускать!

Из "Русского Слова":

   Тамбовские мужики, села Покровского, составили протокол:

   "30-го января мы, общество, преследовали двух хищников, наших граждан Никиту Александровича Булкина и Адриана Александровича Кудинова. По соглашению нашего общества, они были преследованы и в тот же момент убиты".

   Тут же выработано было этим "обществом" и своеобразное уложение о наказаниях за преступления:

   -- Если кто кого ударит, то потерпевший должен ударить обидчика десять раз.

   -- Если кто кого ударит с поранением или со сломом кости, то обидчика лишить жизни.

   -- Если кто совершит кражу, или кто примет краденое, то лишить жизни.

   -- Если кто совершит поджог и будет обнаружен, то лишить того жизни.

   Вскоре были захвачены с поличным два вора. Их немедленно "судили" и приговорили к смертной казни. Сначала убили одного: разбили голову безменом, пропороли вилами бок и мертвого, раздев догола, выбросили на проезжую дорогу. Потом принялись за другого...

   Подобное читаешь теперь каждый день.

   На Петровке монахи колют лед. Прохожие торжествуют, злорадствуют:

   -- Ага! Выгнали! Теперь, брат, заставят!

   Во дворе одного дома на Поварской солдат в кожаной куртке рубит дрова. Прохожий мужик долго стоял и смотрел, потом покачал головой и горестно сказал:

   -- Ах, так твою так! Ах, дезелтир, так твою так! Пропала Рассея!

Разрушенный большевиками памятник Александру Второму

7 февраля.

   Во "Власти Народа" передовая: "Настал грозный час -- гибнет Россия и Революция. Все на защиту революции, так еще недавно лучезарно сиявшей миру!" -- Когда она сияла, глаза ваши бесстыжие?

Еще по-зимнему блестящий снег, но небо синеет ярко, по-весеннему, сквозь облачные сияющие пары.

   На Страстной наклеивают афишу о бенефисе Яворской. Толстая розово-рыжая баба, злая и нахальная, сказала:

   -- Ишь, расклеивают! А кто будет стены мыть? А буржуи будут ходить по театрам! Им запретить надо ходить по театрам. Мы вот не ходим. Все немцами пугают,-- придут, придут, а вот что-й-то не приходят!

   По Тверской идет дама в пенсне, в солдатской бараньей шапке, в рыжей плюшевой жакетке, в изорванной юбке и в совершенно ужасных калошах.

   Много дам, курсисток и офицеров стоят на углах улиц, продают что-то.

   В вагон трамвая вошел молодой офицер и, покраснев, сказал, что он "не может, к сожалению, заплатить за билет".

8 февраля.

   Андрей (слуга брата Юлия) все больше шалеет, даже страшно.

   Служит чуть не двадцать лет и всегда был неизменно прост, мил, разумен, вежлив, сердечен к нам. Теперь точно с ума спятил. Служит еще аккуратно, но, видно, уже через силу, не может глядеть на нас, уклоняется от разговоров с нами, весь внутренне дрожит от злобы, когда же не выдерживает молчанья, отрывисто несет какую-то загадочную чепуху.

   Нынче утром, когда мы были у Юлия, Н. Н. говорил, как всегда, о том, что все пропало, что Россия летит в пропасть. У Андрея, ставившего на стол чайный прибор, вдруг запрыгали руки, лицо залилось огнем:

   -- Да, да, летит, летит! А кто виноват, кто? Буржуазия! И вот увидите, как ее будут резать, увидите! Вспомните тогда вашего генерала Алексеева!

Приехал Д. -- бежал из Симферополя. Там, говорит, "неописуемый ужас", солдаты и рабочие "ходят прямо по колено в крови". Какого-то старика полковника живьем зажарили в паровозной топке.

   9 февраля.

   Вчера были у Б. Собралось порядочно народу -- и все в один голос: немцы, слава Богу, продвигаются, взяли Смоленск и Бологое.

Утром ездил в город.

   На Страстной толпа.

   Подошел, послушал. Дама с муфтой на руке, баба со вздернутым носом. Дама говорит поспешно, от волнения краснеет, путается.

   -- Это для меня вовсе не камень,-- поспешно говорит дама,-- этот монастырь для меня священный храм, а вы стараетесь доказать...

   -- Мне нечего стараться,-- перебивает баба нагло,-- для тебя он освящен, а для нас камень и камень! Знаем! Видали во Владимире! Взял маляр доску, намазал на ней, вот тебе и Бог. Ну, и молись ему сама.

   -- После этого я с вами и говорить не желаю.

   -- И не говори!

   Желтозубый старик с седой щетиной на щеках спорит с рабочим:

   -- У вас, конечно, ничего теперь не осталось, ни Бога, ни совести,-- говорит старик.

   -- Да, не осталось.

   -- Вы вон пятого мирных людей расстреливали.

   -- Ишь ты! А как вы триста лет расстреливали?

   На Тверской бледный старик генерал в серебряных очках и в черной папахе что-то продает, стоит робко, скромно, как нищий...

   Как потрясающе быстро все сдались, пали духом!

   Слухи о каких-то польских легионах, которые тоже будто бы идут спасать нас. Кстати,-- почему именно "легион"? Какое обилие новых и все высокопарных слов! Во всем игра, балаган, "высокий" стиль, напыщенная ложь...

   Жены всех этих с.с., засевших в Кремле, разговаривают теперь по разным прямым проводам совершенно как по своим домашним телефонам.

19 февраля.

В пять часов вечера узнал, что в Экономическое Общество Офицеров на Воздвиженке пьяные солдаты бросили бомбу. Убито, говорят, не то шестьдесят, не то восемьдесят человек.

   Читал только что привезенную из Севастополя "резолюцию, вынесенную командой линейного корабля "Свободная Россия". Совершенно замечательное произведение:

   -- Всем, всем и за границу Севастополя бесцельно по-дурному стреляющим!

   -- Товарищи, вы достреляетесь на свою голову, скоро нечем будет стрелять и по цели, вы все расстреляете и будете сидеть на бобах, а тогда вас, голубчиков, и пустыми руками заберут.

   -- Товарищи, буржуазия глотает и тех, кто лежит сейчас в гробах и могилах. Вы же, предатели, стреляльщики, тратя патроны, помогаете ей и остальных глотать. Мы призываем всех товарищей присоединиться к нам и запретить стрельбу всем, имеющим конячую голову.

   -- Товарищи, давайте сделаем так от нынешнего дня, чтобы всякий выстрел говорил нам: "Одного буржуя, одного социалиста уже нет в живых!" Каждая пуля, выпущенная нами, должна лететь в толстое брюхо, она не должна пенить воду в бухте.

   -- Товарищи, берегите патроны пуще глаза. С одним глазом еще можно жить, но без патронов нельзя.

  -- Если стрельба при ближайших похоронах возобновится по городу и бухте, помните, что и мы, военные моряки линейного корабля "Свободная Россия", выстрелим один разочек, и тогда не пеняйте на нас, если у всех полопаются барабанные перепонки и стекла в окнах.

   -- Итак, товарищи, больше в Севастополе пустой, дурной стрельбы не будет, будет стрельба только деловая -- в контрреволюцию и буржуазию, а не по воде и воздуху, без которых и минуты никто не может жить!

22 февраля.

   Утром горестная работа: отбираем книги -- что оставить, что продать (собираю деньги на отъезд).

   Юлию из "Власти Народа" передавали "самые верные сведения": Петербург объявлен вольным городом; градоначальником назначается Луначарский. (Градоначальник Луначарский!) Затем: завтра московские банки передаются немцам; немецкое наступление продолжается... Вообще черт ногу сломит!

23 февраля.

   Опять стали выходить "буржуазные газеты" -- с большими пустыми местами.

   Встретил К. "Немцы будут в Москве через несколько дней. Но страшно: говорят, будут отправлять русских на фронт против союзников". Да, все то же. И все то же тревожное, нудное, не разрешающееся ожидание.

   Всё говорим о том, куда уехать. Был вечером у Юлия и попал, возвращаясь домой, под обстрел. Бешено садили из винтовок откуда-то сверху Поварской.

   У П. были полотеры. Один с черными сальными волосами, гнутый, в бордовой рубахе, другой рябой, буйно-курчавый. Заплясали, затрясли волосами, лица лоснятся, лбы потные. Спрашиваем:

   -- Ну, что ж скажете, господа, хорошенького?

   -- Да что скажешь. Все плохо.

   -- А что ж, по-вашему, дальше будет?

   -- А Бог знает,-- сказал курчавый.-- Мы народ темный. Что мы знаем? Я хучь читать умею, а он совсем слепой. Что будет? То и будет: напустили из тюрем преступников, вот они нами и управляют, а их надо не выпускать, а давно надо было из поганого ружья расстрелять. Царя ссадили, а при нем подобного не было. А теперь этих большевиков не сопрешь. Народ ослаб. Я вот курицы не могу зарезать, а на них бы очень просто налягнул. Ослаб народ. Их и всего-то сто тысяч наберется, а нас сколько миллионов и ничего не можем. Теперь бы казенку открыть, дали бы нам свободу, мы бы их с квартир всех по клокам растащили.

   -- Там жиды все,-- сказал черный.

   -- И поляки вдобавок. Он и Ленин-то, говорят, не настоящий -- энтого давно убили, настоящего-то.

   -- А про мир с немцами что вы думаете?

   -- Этого мира не будет. Это скоро прекратят. А поляки опять наши будут. Главное, хлеба нету. Он вчера купил себе пышечку за три рубля, а я так пустой суп и хлебал...

20 июня.

   "На западе бушуют волны революции... Деникин несет цепи голодного рабства... С бешеным натиском белогвардейских банд злобствует безумный, бесчеловечный террор... Беззащитный пролетариат отдан озверелым бандам на разграбление... Надо беспощадно раздавить мозолистой рукой контрреволюционные гады на фронте и в тылу... Нужен беспощадный террор против буржуазии и белогвардейской сволочи, изменников, заговорщиков, шпионов, трусов, шкурников... Надо отобрать у буржуев излишек денег, одежды, взять заложников!"

   Все это, вместе с "мозолистой рукой", долженствующей "раздавить гады", уже не из газет, а из воззвания "Наркомвнудела Украинск. Социалист. Сов. Республики".

   В городе стены домов сплошь в воззваниях. И в них, и в газетах остервенелая чепуха, свидетельствующая о настоящем ужасе этих тварей.

   "Мы оставили Константиноград... Харьков занят бродячей бандой... Занятие Харькова не дало Деникину ожидаемых результатов... Мы оставили Корочу... Мы оставили Лиски... Противник оттеснил нас западнее Царицына... Мы гоним Колчака, который в панике... Румынское правительство мечется в предсмертной агонии... В Германии разгар революции... В Дании революция принимает угрожающие размеры... Северная Россия питается овсом, мхом... У падающих и умирающих на улицах рабочих в желудках находят куски одеял, обрывки тряпья... На помощь! Бьет последний час! Мы не хищники, не империалисты, мы не придаем значения тому, что уступаем врагу территории..."

   В "Известиях" стихи:

   Товарищи, кольцо сомкнулось уже!

   Кто верен нам, беритесь за оружье!

   Дом горит, дом горит!

   Братец, весь в огне дом,

   Брось горшок с обедом!

   До жранья ль, товарищ?

   Гибнет кров родимый!

   Эй, набат, гуди, мой!

   А насчет "горшка с обедом" дело плохо. У нас по крайней мере от недоедания все время голова кружится. На базаре целые толпы торгующих старыми вещами, сидящих прямо на камнях, на навозе, и только кое-где кучки гнилых овощей и картошек. Урожай в нынешнем году вокруг Одессы прямо библейский. Но мужики ничего не хотят везти, свиньям в корыто льют молоко, валят кабачки, а везти не хотят...

Лето семнадцатого года помню как начало какой-то тяжкой болезни, когда уже чувствуешь, что болен, что голова горит, мысли путаются, окружающее приобретает какую-то жуткую сущность, но когда еще держишься на ногах и чего-то еще ждешь в горячечном напряжении всех последних телесных и душевных сил.

   А в конце этого лета, развертывая однажды утром газету как всегда прыгающими руками, я вдруг ощутил, что бледнею, что у меня пустеет темя, как перед обмороком: огромными буквами ударил в глаза истерический крик:

   "Всем, всем, всем!" -- крик о том, что Корнилов -- "мятежник, предатель революции и родины..."

   А потом было третье ноября.

   Каин России, с радостно-безумным остервенением бросивший за тридцать сребреников всю свою душу под ноги дьявола, восторжествовал полностью.

   Москва, целую неделю защищаемая горстью юнкеров, целую неделю горевшая и сотрясавшаяся от канонады, сдалась, смирилась.

   Все стихло, все преграды, все заставы божеские и человеческие пали -- победители свободно овладели ею, каждой ее улицей, каждым ее жилищем, и уже водружали свой стяг над ее оплотом и святыней, над Кремлем. И не было дня во всей моей жизни страшнее этого дня,-- видит Бог, воистину так!

   После недельного плена в четырех стенах, без воздуха, почти без сна и пищи, с забаррикадированными стенами и окнами, я, шатаясь, вышел из дому, куда, наотмашь швыряя двери, уже три раза врывались, в поисках врагов и оружия, ватаги "борцов за светлое будущее", совершенно шальных от победы, самогонки и архискотской ненависти, с пересохшими губами и дикими взглядами, с тем балаганным излишеством всяческого оружия на себе, каковое освящено традициями всех "великих революций".

   Вечерел темный, короткий, ледяной и мокрый день поздней осени, хрипло кричали вороны. Москва, жалкая, грязная, обесчещенная, расстрелянная и уже покорная, принимала будничный вид.

   Поехали извозчики, потекла по улицам торжествующая московская чернь. Какая-то паскудная старушонка с яростно-зелеными глазами и надутыми на шее жилами стояла и кричала на всю улицу:

   -- Товарищи, любезные! Бейте их, казните их, топите их!

   Я постоял, поглядел -- и побрел домой. А ночью, оставшись один, будучи от природы весьма несклонен к слезам, наконец заплакал и плакал такими страшными и обильными слезами, которых я даже и представить себе не мог.

   А потом я плакал слезами и лютого горя и какого-то болезненного восторга, оставив за собой и Россию и всю свою прежнюю жизнь, перешагнув новую русскую границу, границу в Орше, вырвавшись из этого разливанного моря страшных, несчастных, потерявших всякий образ человеческий, буйно и с какой-то надрывной страстью орущих дикарей, которыми были затоплены буквально все станции, начиная от самой Москвы и до самой Орши, где все платформы и пути были буквально залиты рвотой и испражнениями...

Полный текст записок Бунина "Окаянные дни"